Черный Саша - Сумбур-Трава
Саша Чёрный
Сумбур-трава
Лежит солдат Федор Лушников в выздоравливающей палате псковского военного
госпиталя, штукатурку на стене колупает, думку свою думает. Ранение у него
плевое: пуля на излете зад ему с краю прошила, - курица и та выживет.
Подлатали ему шкурку аккуратно, через пять дней на выписку, этапным порядком в
свою часть, окопный кисель месить. Гром победы раздавайся, Федор Лушников
держись!..
А у него, Лушникова, под самым Псковом, - верст тридцать не боле, -
семейство. Туда-сюда на ладье с земляком, который на базар снеток поставляет,
в три дня обернешься. Да без спросу не уедешь, - военное дело не булка с
маком. Не тем концом в рот сунешь, подавишься...
Подкатил он, было, на обходе к зауряд-подлекарю, - человек свежий,
личность у него была сожалеющая.
- Так и так, ваше благородие, тыл у меня теперь в полной справности, в
другой раз немец умнее будет, авось с другого конца в самую голову цокнет... А
пока жив, явите божескую милость, дозвольте семейство свое повидать, по
хозяйству гайки подвинтить. Ранение мое, сам знаю, не геройское, да я ж тому
непричинен. По ходу сообщения с котелком шел, вижу, укроп дикий над фуражкой,
как фазан, мотается. А нам суп энтот голый со снетком и в горло не шел. Как
так, думаю, укропцем не попользоваться? Вылез на короткую минутку, только
нацелился - цоп! Будто птичка в зад клюнула. Кровь я свою все ж таки, ваше
благородие, пролил. Ужели русскому псковскому солдату на три дня снисхождения
не сделают?..
Вздохнул подлекарь, глазки в очки спрятал. "Я, - говорит, - голубь, тебя б
хочь до самого Рождества отпустил, сиди дома, пополняй население. Да власть у
меня воробьиная. Упроси главного врача, он все военные законы произошел, авось
смилуется и обходную статью для тебя найдет!" Добрая душа, известно, - на
хромой лошадке да в кустики.
Сунулся Лушников к главному, ан кремень тихой просьбой не расколешь.
Начальник был формальный, заведение свое содержал в чистоте и строгости: муха
на стекло по своей надобности присядет, чичас же палатной сестре разнос по
всей линии.
- Энто, - говорит, - пистолет, ты неладно придумал. У меня тут вас,
псковичей, пол-лазарета. Все к своей губернии притулились. Ежели всех на бабий
фронт к бабам отпускать, кто ж воевать до победного конца будет? Я, что ли, со
старшей сестрой в резерве? У меня, золотой мой, у самого в Питере жена-дети,
тоже свое семейство, некупленное... Однако ж терплю, с должности своей не
сигаю, а и я ведь не на мякине замешан. Крошки с халата бы лучше сдул, ишь
обсыпался, как цыган, махоркой!..
Утешил солдата, нечего сказать, - по ране и пластырь. Лежит Федор на
койке, насупился, будто печень каленым железом проткнули. Сравнил тоже,
тетерев шалфейный... Жена к ему из Питера туда-сюда в мягком вагоне мотается,
сестрами милосердными по самое горло обложился, жалованье золотыми столбиками,
харч офицерский. Будто и не война, а ангелы на перине по кисейному озеру
волокут...
Сестрица тут востроглазая у койки затормозилась.
Куриный пупок ему из слабосильной порции для утешения сунула, да из
ароматной трубки вокруг побрыскала. Брыскай, не брыскай, - ароматы от мук не
избавят.
Вечер пал. Дневальный на стульчике у двери порядок поддерживает, храпит,
аж пузырьки в угловом шкапчике трясутся. Сестра вольную шляпку вздела, в город
на легких каблучках понеслась, петухов доить, что ли... Тоже и ей не мед
солдатское мясо от зари до зари пеленать. Под зеленым колпачком лампочка
могильной лампадой горит, вентиляция в
